Неточные совпадения
Алексей Александрович забыл о графине Лидии Ивановне, но она не забыла его. В эту самую
тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и без доклада вошла в его кабинет. Она застала его в том же положении, в котором он сидел, опершись головой на обе
руки.
Старичок-священник, в камилавке, с блестящими серебром седыми прядями волос, разобранными на две стороны за ушами, выпростав маленькие старческие
руки из-под
тяжелой серебряной с золотым крестом на спине ризы, перебирал что-то у аналоя.
— Успокой
руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в
тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его в это
тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими
руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь под
тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и, чувствуя, что у меня никогда не достанет духу поднести свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных выражениях поздравив бабушку, переложил коробочку из правой
руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе.
Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой продаст веру и пристанет к угнетателям, то
тяжелей и горше быть под его
рукой, чем под всяким другим нехристом.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту
тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял
руку вверх и произнес громко...
А Кукубенко, взяв в обе
руки свой
тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневшие уста.
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы
рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул. Поборов
тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую
руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланым оживлением...
Капернцы обожали плотных,
тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих
рук; здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре.
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее
руку… Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее,
тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, [Ипохондрия — психическое заболевание, выражающееся в мнительности и стремлении преувеличить свои болезненные ощущения; мрачность.] пухлый,
тяжелый и кислый, впрочем не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей
руку.
Одинцова протянула вперед обе
руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и
тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Он извинился, поцеловал ее
руку, обессиленную и странно
тяжелую, улыбаясь, послушал злой свист осеннего ветра, жалобный писк ребенка.
— Ну, пишите, пишите, все равно, — сказал Дьякон, отмахиваясь от Алексея
тяжелым жестом
руки.
Когда Корвин желал, чтоб нарядные барышни хора пели более минорно, он давящим жестом опускал
руку к земле, и конец
тяжелого носа его тоже опускался в ложбинку между могучими усами.
Самгин закрыл лицо
руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала
тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень
тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала
руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «
Руку… дай
руку…»
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в
руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но
тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Тяжелый нос бабушки обиженно краснел, и она уплывала медленно, как облако на закате солнца. Всегда в
руке ее французская книжка с зеленой шелковой закладкой, на закладке вышиты черные слова...
Самгин задыхался, хрипел; ловкие
руки расстегнули его пальто, пиджак, шарили по карманам, сорвали очки, и
тяжелая ладонь, с размаха ударив его по уху, оглушила.
Самгин взглянул на почерк, и
рука его, странно
отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только сорвав с головы шляпу, вскрыл конверт.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не
тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще
тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла
руку, поправляя волосы над ухом.
А когда подняли ее
тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава
руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной
руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал
руку с камнем в рукав.
Грузная, мужеподобная Орехова, в
тяжелом шерстяном платье цвета ржавого железа, положив
руку на плечо Плотниковой, стучала пальцем по какой-то косточке и говорила возмущенно...
Судорожно размахивая
руками, краснея до плеч, писатель рассказывал русскую историю, изображая ее как
тяжелую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов.
Толстый сосед Самгина встал и, махая
рукой,
тяжелым голосом, хрипло произнес...
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь
тяжелой, синеватой кистью
руки, возглашал барским, рокочущим басом...
— Ага! — сердито вскричал Варавка и, вскочив на ноги, ушел
тяжелой, но быстрой походкой медведя. Клим тоже встал, но мать, взяв его под
руку, повела к себе, спрашивая...
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким,
тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь
руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Подняв за спинку
тяжелый стул, раскачивая его на вытянутой
руке, Гогин задумчиво продолжал...
— Ты их, Гашка, прутом, прутом, — советовала она, мотая
тяжелой головой. В сизых, незрячих глазах ее солнце отражалось, точно в осколках пивной бутылки. Из двери школы вышел урядник, отирая ладонью седоватые усы и аккуратно подстриженную бороду, зорким взглядом рыжих глаз осмотрел дачников, увидав Туробоева, быстро поднял
руку к новенькой фуражке и строго приказал кому-то за спиною его...
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у самовара, с газетой в
руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу
тяжелое кресло.
— Донат Ястребов, художник, бывший преподаватель рисования, а теперь — бездельник, рантье, но не стыжусь! — весело сказал племянник; он казался немногим моложе тетки, в
руке его была толстая и, видимо,
тяжелая палка с резиновой нашлепкой на конце, но ходил он легко.
Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по голове чем-то мягким, но
тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких
рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще сильней и горячо шептала в ухо ему...
Он обнимал талию женщины, но
руки ее становились как будто все
тяжелее и уничтожали его жестокие намерения, охлаждали мстительно возбужденную чувственность. Но все-таки нужно было поставить женщину на ее место.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в
руках, тень ее казалась
тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Вывернув брюки наизнанку, Стратонов тщательно сложил их, снял с полки
тяжелый чемодан, затем, надув щеки, сердито глядя на Самгина, вытянул
руку ладонью вверх и сильно дунул на ладонь...
На желтой крышке больничного гроба лежали два листа пальмы латании и еще какие-то ветки комнатных цветов; Алина — монументальная, в шубе, в
тяжелой шали на плечах — шла, упираясь подбородком в грудь; ветер трепал ее каштановые волосы; она часто, резким жестом
руки касалась гроба, точно толкая его вперед, и, спотыкаясь о камни мостовой, толкала Макарова; он шагал, глядя вверх и вдаль, его ботинки стучали по камням особенно отчетливо.
Он провел очень
тяжелую ночь: не спалось, тревожили какие-то незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова, качались его
руки, и одна была значительно короче другой.
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув
тяжелую книгу на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув
руки за шею, под свой плоский затылок.
Она поздоровалась с ним на французском языке и сунула в
руки ему, как носильщику,
тяжелый несессер. За ее спиною стояла Лидия, улыбаясь неопределенно, маленькая и тусклая рядом с Алиной, в неприятно рыжей шубке, в котиковой шапочке.
Чувствуя, что беседа этих случайных людей тяготит его, Самгин пожелал переменить место и боком проскользнул вперед между пожарным и танцором. Но пожарный
тяжелой рукой схватил его за плечо, оттолкнул назад и сказал поучительно...
Жутко было слышать его
тяжелые вздохи и слова, которыми он захлебывался. Правой
рукой он мял щеку, красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
Соседями аккомпаниатора сидели с левой
руки — «последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот
тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
— А-а, — наше вам! — дружелюбно вскричал он, протянув Климу
тяжелую руку.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и еще две шли, взяв друг друга под
руку, одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял
тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили
тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по
рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
На дороге снова встал звонарь,
тяжелыми взмахами
руки он крестил воздух вслед экипажам; люди обходили его, как столб. Краснорожий человек в сером пиджаке наклонился, поднял фуражку и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по колену, широкими шагами пошел по средине мостовой.